Без права на покой [Рассказы о милиции] - Эдуард Кондратов

—    Раскручиваем, Саша, раскручиваем, — добродушно сказал Хлебников. — По крайней мере, пытаемся раскру­тить. А накручивают за нас другие.

Он погрыз карандаш, глядя в одну точку. Затем медленно выговорил:

—   Однако непонятно... Вся эта химера имела бы какой- то смысл, если бы... если бы... А ну, где у нас списки пассажиров самолета? Поглядим еще разок.

Он достал из папки с делом Чубарова листок, внимательно вгляделся в него.

—   Нет! — со вздохом произнес он. — Саша, к сожале­нию, прав: дичь мы с тобой несем, Геннадий, стопро­центную дичь. Не было вашего Орбелиани среди пассажиров. А это, гуси-лебеди, такой факт, что стирает в порошок все наши домыслы. Так-то!

Объяснение

— Товарищ прокурор! Этот вопрос рассмотрен составом суда. Причины неявки свидетельницы в су­дебное заседание признаны уважительными. Суд распо­лагает ее письменными показаниями, которые будут оглашены в процессе заседания. Нет смысла настаивать на ее вызове.

Реплика судьи на заявление государственного обви­нителя в ходе судебного заседания

В то время как в одном из кабинетов управления внутренних дел на разные лады склонялась фамилия Орбелиани, сам ее обладатель, нимало не подозревая об этом, благодушествовал на своей тахте. Казалось бы, провести целый день в горизонтальном положении — с короткими перерывами на завтрак, обед и ужин, ради чего приходилось шлепать на кухню, — труд нелегкий. Но Георгий Георгиевич недаром утверждал, что чувствует себя человеком лишь тогда, когда облачится в халат и, закрыв ноги пледом, возляжет на тахту.

Он считал это лучшим отдыхом, во-первых, и наиболее удобным положением для умственной работы, во-вторых. Когда тело пребывает без каких-либо движений, вдвойне трудится мозг. Георгий Георгиевич самым серьезным образом утверждал, что все мало-мальски стоящие идеи пришли ему именно здесь, на тахте.

Он мог лежать целыми часами с какой-нибудь толстенной книгой, то вяло прочитывая страничку-другую, то отложив том и подолгу всматриваясь неподвижным взглядом в потолок.

Впрочем, вечером его одиночество было прервано приходом Ольги.

В самом ее появлении не было ничего особенно странного, хотя Оля и не баловала его своими визитами. Но как-никак положение больного имеет и некоторые преимущества.

Но вот состояние девушки, сразу отмеченное его опытным глазом, несколько встревожило и насторожило.

Была она непривычно резка, взвинчена, разговаривала как-то отрешенно, без интереса. А потом стала к окну и долго смотрела на затянутую дымом улицу — какие-то темные фигуры суетились у костров, сжигая оставшийся от зимы мусор. Георгий Георгиевич не выдержал молчания, позвал:

—   Оля!

Девушка не шелохнулась, не отозвалась.

—  Оля!— в голосе Георгия Георгиевича прозвучала настойчивость.

—   Я слушаю, — она ответила, не оборачиваясь.

—   Я понимаю, что слушаете. Но еще и о чем-то думаете — вот это меня не устраивает.

—  Серьезно? — с вызовом сказала Ольга. — Я уже и думать не имею права... бесконтрольно?

Георгий Георгиевич укоризненно покачал головой.

—   Оленька! По-моему, я такого упрека не заслужил.

Девушка резко дернула плечом.

—   Прошу прощения! Вы вообще ни в чем не заслуживаете упрека. Как рыцарь, который еще и без страха, — в тоне ее явственно звучала насмешка.

—   Мда... — задумчиво произнес Орбелиани. — Мы давно не говорили откровенно, девочка. Кажется, я в чем- то провинился перед вами...

Оля, быстро обернувшись, деланно улыбнулась.

—   Нет, что вы, Георгий Георгиевич! Как вы можете провиниться! Все «о'кей», все в ажуре, как говорит ваш великолепный приятель Костя.

Георгий Георгиевич поморщился.

—   Не надо, Оленька! Я же вам объяснял...

—   Помню, помню. Потрясающий педагогический эк­сперимент: превратить подонка в мыслящую личность. Исключительно методом личного магнетизма.

—  Оля, — строго сказал Орбелиани. — Не надо над этим смеяться. У парня, кроме меня, никого нет. Он же пропадет, если я оттолкну его. И его тотчас подхватит улица. А между прочим, какой бы он там ни был, а тянется он пока явно к нам.

—   К кому — к нам?

—   Ну, ко мне, да и к вам тоже, в общем, к людям с духовностью.

Девушка села в кресло, взяла сигарету, помяла ее в пальцах, положила. Внимательно посмотрела на Орбе­лиани, покачала головой.

—   Не знаю, Георгий Георгиевич... То ли вы совсем за дурочку меня принимаете, то ли ошибаетесь сами. Нужна ему ваша духовность, как рыбке зонтик. Ему ваш коньяк нужен, не больше. А ко мне он точно тянется, это вы верно подметили. Вчера вышла на кухню, за кофе, — он тут как тут. Только он человек деловой, без лишних слов — хвать.

—   Что вы говорите! — вскинулся Орбелиани, но тут же увял, проговорил со вздохом. — Трудно с ним, Оленька, очень трудно. Никак не могу отучить его от дурных привычек. Нет-нет да и проявятся. Но и вы тоже... что же вы не сказали-то?

—   Ну, конечно! Этого только не хватало. Просто мы сыграли с ним сценку без слов. Он попытался меня поцеловать или что там, не знаю, а я пыталась разбить о его голову кофейник. Обе наши попытки были безуспешными. Ничья, ноль-ноль.

Георгий Георгиевич усмехнулся:

—  Да, не завидую этому нахалу. Кофейник достаточно увесистый. То-то он сразу ушел, не простившись...

—   Почему же, — зло ухмыльнулась девушка, — со мной простился — показал кулак.

—   Ну, вы не обращайте на него внимания. Я с ним поговорю.

—   Знаете, Георгий Георгиевич, кого вы мне напомни­ли? Мне мои милицейские рыцари рассказали анекдот. Идет по улице интеллигент в пенсне. Навстречу — хулиган. Подставил интеллигенту ногу, столкнул в грязь и грозит пальцем: «Ты чего это, а? Смотри у меня!». И пошел. А интеллигент отыскал в луже пенсне, нацепил и говорит задумчиво: «А действительно... Чего это я?!».

Георгий Георгиевич нахмурился.

—   Вы мне устраиваете настоящую экзекуцию. За что, Оленька?

Оля пожала плечами.

—   Не знаю. Просто, наверное, зло срываю по-бабьи.

—  Нет, похоже, что не просто, — уверенно заключил Георгий Георгиевич. — Может быть, объяснимся?

—   Как хотите, — тихо сказала девушка.

—  Сядьте ко мне, Оля, — властно произнес Орбелиа­ни.

Девушка молча встала, присела на край тахты. Георгий Георгиевич взял ее руку, спрятал между ладоня­ми.

—  Что случилось? — мягко спросил он, заглядывая ей в глаза.

—  Ничего, честное слово, ничего, я же вам сказала, — тихо ответила Оля.

—  Тогда что же?

—  Просто... Я не могу так больше, Георгий Георгиевич. Я измучилась, издергалась, начинаю думать бог знает что... Я хочу какой-то определенности, вот!

—  Определенности... — с горечью повторил Орбелиа­ни. — А разве я не хочу определенности? Только что же мы с вами можем определить, девочка? В нашем-то положе­нии?

—  Я ничего не понимаю, Георгий Георгиевич. Вы всегда говорите о каком-то нашем странном положении, но в чем же его странность? Обычное положение.

—   Оля! — взволнованно сказал Георгий Георгие­вич. — Когда-то мы с вами условились говорить друг другу только правду. Чтобы никакая, самая крохотная ложь не стояла между нами.

—   Я понимаю, — негромко отозвалась девушка.

—  Поэтому давайте поставим все точки над «и». Оленька, не сердитесь, что я скажу сейчас за вас... Я знаю, что вы меня любите.

Девушка, опустив голову, молчала.

—  Больше того: я знаю, что если бы я сделал вам предложение, вы бы могли его принять. Так?

—  Да, Георгий Георгиевич, — вдруг громко выговори­ла Оля. — И не фарисействуйте — не могла бы, а просто приняла.

—   Ну, не злитесь, — ласково поглаживая ей руку, сказал Орбелиани. — Я все-таки не хочу быть уж слишком самоуверенным.